Глава Седьмая:
Утро в подулье Некромунды наступило с привычной тяжестью — серый полумрак сочился сквозь щели в ржавых стенах, пронизанный далёким гулом машинерии и редкими криками сервиторов, разносящих команды рабочих. Клэймора проснулась на своей узкой койке, её тело ныло от синяков и ссадин, оставленных Дреккаром, но горячая вода из душевой кабины накануне смыла его запах и липкую грязь с её бледной кожи. Она лежала неподвижно, её белые волосы, спутанные и влажные, разметались по грубой подушке, словно паутина, а голубые глаза, обычно горящие холодной яростью, теперь казались пустыми, словно выжженные ульевые пустоши. Внутри неё тлела искра — ненависть, что не угасала даже во сне, подпитываемая эхом его смеха и презрительным взглядом Вектис.
Она не хотела вставать. Зачем? Чтобы снова надеть броню, стать клинком в чужих руках? Но тишина давила, и этот гул в голове — эхо его смеха, его власти — был громче рёва литейных цехов за стеной.
Ей нужен был перерыв. День, чтобы выдохнуть, чтобы заглушить этот гул в голове, этот бесконечный скрип зубов, который она сдерживала, сжимая челюсти. Она медленно поднялась, её босые ступни коснулись ледяного металла пола, покрытого слоем пыли и ржавчины, и потянулась к старой серой тунике — потрёпанной, без шипов и керамита, просто куску ткани, который она нашла в ящике. Впервые за долгое время она надела что-то, что не кричало о её роли палача, и это ощущение было странным, почти чужим. Её атлетичное тело, покрытое шрамами и синяками, двигалось с привычной грацией, но без брони она чувствовала себя голой — не уязвимой, нет, а просто… другой.
Она решила взять отгул. Вокс-передатчик на столе, старый и потрёпанный, зашипел, когда она включила его, её пальцы дрожали от усталости и остатков амасека, всё ещё бурлящего в крови.
— Я беру день, — бросила она в микрофон, её голос был хриплым, как ржавый нож, скребущий по камню.
Лекс ответил, его тон был сухим, но в нём сквозило что-то человеческое, чего она не хотела замечать. — После вчера? Бери. Ты заслужила, Клэймора.
Она отключила его, не ответив. Заслужила? Слово резануло её, как осколок стекла. Заслужила ли она боль, что сейчас носила? Её кулаки сжались, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы, но она заставила себя выдохнуть. Сегодня — не для мести, не для крови, не для их теней, что давили на неё сверху. Сегодня — для неё самой, чтобы не сорваться, не утонуть в этом болоте ярости, что грозило поглотить её разум, чтобы не стать тем, что они в ней видели: сломанной вещью.
Надев туфли, она вышла из покоев, её ноги ступали по темным плитам коридора, где сервиторы с пустыми глазами тащили ящики с прометием, а рабочие в рваных робах кашляли от токсичной пыли, висящей в воздухе. Нижние уровни улья гудели жизнью — ржавые трубы сочились зелёной жижей, из которой поднимался едкий пар, а вдалеке грохотали литейные цеха, выплавляющие оружие для бесконечной войны Империума. Над головой, где-то в сотнях метров вверх, шпили аристократов пронзали небо, но здесь, в подулье, всё было серым, грязным, живым. Клэймора вдохнула этот воздух — смесь ржавчины, пота и угольного дыма — и почувствовала себя дома.
Она спустилась к рынку — узкому лабиринту переулков, где торговцы кричали, расхваливая свой товар: синтетические пайки, вяленое мясо крыс, мутные бутылки с пойлом, что могло ослепить, если выпить слишком много. Она остановилась у ларька, где старуха с аугметической рукой, покрытой ржавыми болтами, жарила крысиные тушки на ржавой сковороде, подвешенной над горелкой. Пламя шипело, капли жира падали в огонь, и запах — резкий, мясной, с ноткой гари — ударил в нос. Клэймора бросила ей пару тронов, выудив их из кармана туники, и получила палочку с хрустящей тушкой, ещё горячей, с чёрной корочкой.
Она уселась на ящик у стены, подальше от толпы, её длинные ноги вытянулись вперёд, туника задралась, а глаза следили за движением вокруг. Рабочие в серых робах, с лицами, покрытыми сажей, косились на неё — её белые волосы и голубые глаза выделялись, как маяк в этом море грязи, а её красота, даже в простой тунике, притягивала взгляды. Один из них, здоровяк с татуировкой черепа на шее, сделал шаг к ней, но замер, встретив её взгляд — холодный, острый, как цепной клинок. Он отвернулся, пробормотав что-то себе под нос, и ушёл. Она ухмыльнулась, откусывая кусок мяса. Оно было жирным, солёным, с привкусом угля, но для неё это было лучше, чем безвкусные пайки Арбитрес. Она ела медленно, смакуя каждый укус, чувствуя, как голод отступает, а тело наполняется теплом.
Рынок жил своей жизнью: торговец с аугметическим глазом продавал ржавые шестерни, крича о “священной машинерии”; проповедник в лохмотьях, с символом Императора на груди, вопил о грехах улья, пока его не пнули в грязь; дети-крысы, худые и быстрые, шныряли между ног, воруя крошки. Клэймора смотрела на это, её мысли блуждали. Она была одной из них когда-то — голодной, одинокой, слабой. Теперь она — палач, но этот день напомнил ей, что под бронёй всё ещё бьётся сердце, пусть и покрытое шрамами.
Вернувшись в покои, она решила заняться тем, что держало её в равновесии. Её броня лежала в углу — чёрная, шипастая, покрытая пылью и кровью, как кожа зверя, что ждал её возвращения. Она взяла тряпку, пропитанную едким маслом, и начала чистить. Её пальцы скользили по шипам, полировали керамит, и это было почти интимно — как любовник, что знает каждый изгиб её тела. Она протёрла “Поцелуй боли”, её цепной клинок, его зубья тихо звякнули, и смазала их, вдыхая запах масла. Это был её ритуал, её исповедь перед самой собой. Она не Императору молилась — она не верила в Его свет, — а себе, своей боли, что сделала её такой.
Полируя клинок, она думала о Дреккаре. “С тобой свяжутся”, — сказал он, и эти слова были крюком в её мозгу. Она могла бы стать его тенью, его игрушкой, притвориться покорной — её красота открывала двери, её клинок закрывал их. А потом? Вырезать его сердце, пока он смотрит. Вектис была другой — холодная, как аугметика, что заменила её душу. Подставить её, занять её место, взять власть — это был путь длинный, как туннели улья, но Клэймора умела ждать. Её пальцы сжали рукоять, масло капнуло на пол, как кровь её врагов.
Она убрала броню и оглядела покои. Пол был завален хламом — старые приказы, схемы, записи криков её жертв. Она собрала их, бросив в печь, и подожгла. Огонь вспыхнул, пожирая бумагу, и она смотрела, как он танцует, её глаза ловили его свет. Её взгляд упал на пустую бутылку амасека — вчерашний яд, что заглушал её боль. Она взяла её, покрутив в руках. Спасение или слабость, что шепчет ей сдаться?
К вечеру она решила развлечься. Подулье не знало покоя — даже ночью гудели фабрики, а крики торговцев смешивались с воплями проповедников, призывающих к покаянию перед Императором. Она знала одно место — подпольный бар “Ржавая глотка”, спрятанный в глубине туннелей, где собирались шахтёры, головорезы и те, кто хотел забыться. Она вошла, её туника выделялась среди кожаных курток и рваных роб завсегдатаев, пропитанных запахом пота и прометия. Внутри было душно, воздух вонял амасеком и кровью, а свет от тусклых ламп дрожал, отбрасывая тени на лица, покрытые шрамами и грязью.
Она взяла кружку амасека у бармена — кривого старика с аугметическим глазом, который молча кивнул ей, узнавая. Усевшись в углу на шаткий стул, она наблюдала за дракой в центре зала. Двое шахтёров — один с татуировкой на груди, другой с выбитыми зубами — яростно молотили друг друга кулаками, их кровь капала на пол, смешиваясь с опилками. Толпа ревела, ставя тронный гельд на победителя, их голоса заглушали треск ломающихся костей. Клэймора смотрела, её губы дрогнули в улыбке. Её пальцы сжали кружку, ей хотелось тоже выйти туда, в круг, почувствовать хруст чьей-то челюсти под своим кулаком, но она сдерживала эти мысли.
Она пила медленно, амасек обжигал горло, тепло разливалось по венам, смывая напряжение. Её взгляд скользил по залу: полуголая женщина танцевала на столе, её движения были плавными, притягивающими взгляды; шахтёр с протезом вместо руки спорил с кем-то, размахивая ножом; в углу проповедник шептал молитвы, пока его не ударили бутылкой по голове. Это был её мир — грязный, жестокий, живой. Она чувствовала себя здесь своей, даже без брони.
Клэймора покачиваясь подошла ближе к столу, на котором танцевала женщина, не отводя от неё взгляда, её дыхание стало чуть тяжелее, тепло амасека смешивалось с жаром, что поднимался в её груди. Её длинные пальцы сжали кружку сильнее, ногти царапнули металл, пока она наблюдала, как танцующая выгибается, её спина блестела от пота, а волосы — чёрные, спутанные — падали на лицо, скрывая глаза. Это было красиво, грязно, животно — тело, что продавалось за трон или глоток...
Она увидела себя на её месте — её белые волосы, мокрые от пота, скользят по плечам, длинные стройные ноги широко раздвинуты, толпа орёт, а чьи-то грубые руки тянутся, чтобы полапать ее тело. Её губы дрогнули, то ли в усмешке, то ли в гримасе. Она могла бы запросто стать этим — мясом для улья, шлюхой для шахтёров, если бы не вырезала себе собственный путь из грязи.
Танцовщица поймала её взгляд, уголки её губ приподнялись в улыбке, и она раздвинула ноги перед ней шире, пальцы проскользнули между ног и по внутренней стороне бедра, оставляя влажный след, словно подчёркивая, что всё это ей по душе..
Один, здоровяк с чёрной бородой и руками, покрытыми сажей, подошёл к ней сбоку, его глаза блестели от амасека и похоти. — Куколка, ты чего не танцуешь?, — прохрипел он, его пальцы нагло схватили её грудь через ткань, сжав грубо он тяжело выдохнул ей прямо в лицо, воняя перегаром.
