Путь Аш-Шамса — их вера, имя бога — Аш-Шамс, он же Солнце, что родилось из огня и ветра в начале времён, когда мир был лишь тенью и хаосом, говорят, он выжег эту землю, чтобы очистить её от слабости, дал людям огонь, подарил воду в оазисах, верблюдов, что несут их через пески. Но взамен он требует крови неверных, полной покорности, чистоты души, и этот праздник — день, когда они вспоминают основы и свою историю, приносят дары из золота, тканей, молятся, чтобы угодить ему, верят, что души праведных возносятся к нему, где текут реки из расплавленного золота, а неверные, вроде меня, вечно служат там, униженные, с цепями на шеях.
Окончив свой рассказ, он поднялся и указал мне на лампы, которые требовали ухода, сказав "Служи во имя Аш-Шамса, неверный, за тобой пришлют после". Сам он ушел и немного позже закричал с минарета, голос его дрожал, призывал к молитве, собравшиеся здесь за это время мужчины упали на колени, женщины запели где-то снаружи за шатрами.
Я тем временем занимался лампами, мысли о словах жреца кружились в голове, как песок в бурю, и я вспомнил раннее детство, когда меня привезли сюда, как на меня шипела тогда еще молодая Фатиха, выдавая мне такую же тряпку: "Чисти, не ленись". Вспоминал как я учился танцевать, ноги путались в шагах, а женщины ругали, когда что-то не получалось и больно хватали за яйца, сжимали, смеялись. Другие дети, смуглые, с чёрными глазами, тыкали палками, кидали камни, дразнили: "Белый, как коза", я растворялся в этом, в этих криках в моей голове. Помню, как однажды Фатиха привела молодого стражника, худого, с кривыми зубами, сказала: "Учись, северный, это твоя работа", он сел на циновку, она приспустила ему штаны, взяла его член, вскоре он стал твердым в ее руках. Она жестами подозвала меня ближе, я неловко подошел, еще более неловко наклонился, губы дрожали, было противно, но взял в рот, как учили, кашлял, давился, Фатиха шипела: "Мягче, глубже, дыши носом". Поправляла, как надо, учила ритму, я пытался, но получалось плохо, язык не слушался, меня поташнивало и мутило, но она толкала меня глубже, а он стонал от этого, после ударила меня больно по лицу, прокричав: "Старайся лучше". Вскоре он все же кончил, без ее помощи, струя попала мне в рот, впервые дав мне почувствовать этот терпкий вкус чужого семени, я кашлял, сплевывал и кривился от отвращения, а она смотрела, её глаза довольно блестели. Я учился этому дальше, с тех пор совершенствуя себя в этом мире и привыкая к этому вкусу. Сейчас тот я из прошлого кажется мне таким глупым, сейчас мне вполне нравится её вкус.
Когда я закончил с лампами в мечети, солнце жгло еще сильнее, пыль поднималась от ног стражника, который за мной торопливо пришел, сказав: "Харун прислал за тобой, идем", он повёл меня на край города, не сильно далеко, к стоячему каравану. Верблюды мычали, запах жареного мяса и специй бил в нос, люди готовились к отправке. Мы дошли до шатра Харуна, ткань его была багряной, расшитой золотом, внутри воздух был тяжёлым, пропитанным неизвестными мне ароматами, пол устилали дорогие ковры с узорами скорпионов. Харун ждал, толстый, с золотыми зубами, туника бордовая, расшитая золотом, пояс звенел монетами, он сидел на мягких подушках, встретившись со мной взглядом, сказал: "Скоро отправимся, пока развлеки меня, станцуй".
Я, поправив на себе мой голубой шелк, кивнул и послушно задвигался на цыпочках, очень медленно, бёдра качались, зад вращался, руки поднимались, цепочки звенели в такт моим движениям. Мое тонкое женственное тело исполняло хорошо выученный соблазнительный танец, а он раздвинул в стороны свои толстые ноги и дрочил свой крошечный член, пристально наблюдая за мной, похрипывая. "В моём родном городе всех рабов кастрируют, режут яйца, иногда и вместе с членом. Но видимо в твоем случае, тебя действительно тогда можно было бы спутать с любой обычной северной девкой. В любой случае радуйся, что пока цел", — говорил он мне, грудь его поднималась, а я, танцуя для него, думал, как же мне повезло, но страх перед ним холодил спину и сжимал мой член, не давая никак возбуждаться от этого процесса. Он ускорился, застонал громче, кончил, достав своими каплями до моих ног. "Довольно. Можешь пока отдохнуть здесь, на полу. Мы отправимся с первыми лучами солнца в столицу. Теперь я могу быть уверен, ты их не разочаруешь",— произнес он, заправляя свой член обратно в свои одежды. Вскоре караванщики были готовы выдвигаться, оставляя позади город, куда-то далеко, на совет Шейхов, где меня ждала неведомая судьба.
Глава Пятая:
Солнце едва поднялось над горизонтом, когда караван уже был готов трогаться в путь. Небо было бледно-голубым, с тонкими розовыми полосами, которые вскоре исчезнут под его беспощадным жаром. Песок под моими босыми ногами хранил ночную прохладу, но воздух уже намекал на грядущий зной. Верблюды недовольно мычали, а караванщики кричали друг на друга, затягивая ремни и перепроверяя грузы. Я стоял у верблюда, ощущая, как лёгкий ветерок колышет мой голубой шёлк — подарок Саида, мой единственный наряд, запачканный пылью и пятнами, которые я так и не смог отмыть. Харун, толстый торговец с золотыми зубами, что блестели даже в тусклом утреннем свете, махнул рукой, и меня укутали в плотные белые льняные ткани, полностью скрывающие тело и покрывающие голову, какая-то защита от лучей солнца, от которых в дороге мне легко можно было обгореть и потерять сознание. "Северный, дорога будет длинная", — буркнул он, указывая мне на одного из верблюдов, на горб, которого мне помогли сесть караванщики. Я кивнул и пошёл, цепочки на шее тихо звенели, напоминая о моём месте в этом мире. По взмаху руки Харуна, караван тронулся в путь. Верблюды зашагали медленно, их широкие копыта утопали в песке, а колокольчики на их шеях звенели, создавая ритмичную мелодию, которая стала фоном нашей дороги. Стражники, вооружённые саблями, ехали спереди и сзади каравана, их глаза зорко оглядывали пустыню вокруг. Харун же был в самом центре шествие, его тучное тело покачивалось в такт шагам верблюда, бордовая туника колыхалась, а пояс позвякивал монетами. Видимо это была плата всем тем, кто окружал нас, тридцать человек и всего десять из них двигались на верблюдах, остальные же шли пешком. Он то и дело оборачивался, проверяя, всё ли со мной в порядке, а я старался просто ровно усидеть на верблюде, привыкая к этому новому для меня опыту, за упряжку его вел один из шагающих рядом караванщиков.
" Эй, Северный!" — крикнул один из стражников позади меня. — "Не падай, или привяжу тебя к верблюду, как поклажу".
Вокруг расстилалась пустыня — бесконечные дюны, похожие на застывшие волны моря, над которыми поднималось безоблачное небо, а ветер нёс песок тонкими струями, забивая глаза и рот. Солнце взбиралось всё выше, и вскоре жара стала невыносимой, пропитывая воздух сухостью и запахом раскалённой земли. Верблюды шагали медленно, их длинные ноги поднимали облака пыли, а их шерсть воняла потом и старой кожей. Жара нарастала с каждым часом, солнце поднималось выше, выжигая всё вокруг, и я чувствовал, как пот стекает по спине. Караванщики молчали, только изредка перекрикивались, указывая на горизонт, где мираж дрожал, как вода, которой здесь не было. Из поклажи мне дали бурдюк с водой, тёплой и чуть солоноватой, я пил маленькими глотками, зная, что больше не дадут.
"Северный, а ты знаешь, почему твоя кожа так горит?" — усмехнулся караванщик, забирая бурдюк. — "Аш-Шамс ненавидит вас. Он выжигает всё чужое".
Дорога тянулась бесконечно. Бархан сменялся очередным барханом. Иногда ветер приносил запахи сухих трав, а один раз — резкий запах падали, будто где-то неподалёку умер зверь. Я смотрел на пустыню и думал о словах Хозяина. Образы представали перед глазами. Мой отец, большой и сильный военачальник севера, с длинным мечом и светлыми волосами, как у меня. Его кровь на белом холодном песке, который называют снегом. Мою мать, отданную на потеху воинам. Пыталась ли она меня защитить до последнего, возможно, поэтому они ее и убили. Я пытался представить их лица, но видел лишь только тени, расплывающиеся, как мираж. Интересно, что бы они сказали, глядя на меня теперь? Я не знал. Я совершенно не помнил их.
Караван шел очень долго, пока не начало темнеть, тогда мы остановились у небольшого оазиса. Верблюды жадно пили воду из мелкого пруда, а люди там же наполняли бурдюки, устраивая привал. Караванщики стали разжигать костры, собирая сухие ветки пальм и складывая их в кучу. Начинали готовить еду — их руки ловко нарезали мясо и месили тесто для лепёшек, а стражники сидели в тени, разговаривая и посмеиваясь. Запах жареной козлятины и специй смешивался с дымом, поднимающимся от огня.
Харун подозвал меня к себе, к собственному костру, который для него развели отдельно от остальных. Его голос громко прогремел на фоне остального шума привала. “Садись”, — указал он себе на колено, похлопывая по нему. Я подошел и послушно присел к нему на его мягкое бедро, аккуратно разматывая с моей головы тряпки. Харун протянул мне лепёшку и кусок сушёного мяса. “Ешь. Тебе понадобятся силы”, — сказал он, и его глаза блеснули, пока он смотрел на меня.
Я кивнул, благодарно принимая от него еду обеими руками. Лепёшка была тёплой, очень мягкой, только что с огня, а мясо — жёстким, но вкусным, с лёгкой солоноватостью. Я ел медленно, как привык, зная, что мне нельзя наедаться — фигура должна оставаться тощей и изящной, как требовали от меня в гареме. Харун наблюдал за мной, пока я ел, его взгляд был тяжёлым, изучающим.
“Ты очень хорошо танцуешь“, — произнёс он, наконец. — “Шейхи должны остаться довольны. Не подводи меня.“ Я снова молча кивнул, не зная, что ему ответить. Он похлопал себя толстой ладонью по своему паху, и я слез, без слов понимая, чего этот господин дальше хочет от меня. Я расстегнул его одежды, опустился на песок, благодарно поцеловал его влажные от пота яйца и впился губами в его маленький член, наклоняя голову в бок, чтобы не упираться лбом в его толстый живот. Он властно положил свою увесистую ладонь поверх моей головы и стал поглаживать волосы на ней, постанывая, пока я на коленях перед ним издавал хлюпающие звуки, отсасывая ему. Потребовалось совсем не так много взмахов моим языком по его головке, чтобы господин наградил меня своим горячим семенем.
