Глава Первая:
Меня зовут Клэй, хотя это имя почти ничего не значит для меня. Оно значит "Северный" на их языке, короткое, резкое слово, которое они произносят с насмешкой. Мои мать и отец мертвы — остались где-то на ледяных пустошах, их кровь впиталась в землю, которую я больше никогда не увижу. Мне говорили, что очень юным меня забрали с севера, где снег покрывал землю, а люди носили меха, но я практически не помню этого. Сейчас это кажется выдумкой, рассказанной мне, чтобы объяснить, почему моя внешность так сильно отличается, кожа слишком белая, волосы светлые как солома, глаза ярко голубые. Я живу здесь, в Эль-Харазе, городе-крепости в сердце пустыни, где мужчины носят кинжалы на поясе, а женщины скрывают лица под черными тканями, где солнце обжигает кожу, а воздух пропитан запахом специй и верблюдов. Это все, что у меня есть. Это моя жизнь, и я не знаю другой.
Меня растили женщины, они были в шелках, с длинными черными волосами, с золотыми браслетами на запястьях и щиколотках, в комнатах с низкими потолками, где свет пробивался сквозь резные деревянные ширмы, рисуя необычные узоры на полу. Они научили меня всему: как держать спину прямо, как опускать взгляд перед мужчинами, как правильно подавать себя для них. "Ты не такой как мы", — говорила Фатиха, с голосом, сухим, как песок, но она не уточняла, что это значит. — "Всегда делай, что велят, тогда будешь жить". Я слушал. Я учился. Но это было совсем не просто. Я не говорю, как они. Их язык — шипящий и грубый, царапает мне горло. Я все еще изучаю его и едва могу разговаривать на нем, медленно, с акцентом, который заставляет мужчин смеяться, а женщин щуриться от раздражения.
Моя кожа белая, почти светится в их вечной жаре, с тонкими голубыми венами под ней. Волосы длинные, до лопаток, светлые, как сухая трава, блестят после масла и расчесывания костяным гребнем. Тело мое тонкое, практически женственное, длинное, гибкое, с узкими бедрами и длинными ногами, которые я держу гладкими, выдергивая волосы воском, пока кожа не становится шелковой. Этому они тоже научили здесь. Лицо красивое, мягкое, с тонкими женскими чертами, что сильно выделяется среди всех грубых лиц этого мира. Глаза голубые, яркие, как осколки стекла, и мужчины заглядывают в них с вожделением, а женщины — с завистью. Одежда, которую мне дают, — короткая юбка из красного шелка, расшитая золотом, едва прикрывает бедра, колышется при каждом шаге, и топ, тоже шелковый, с вырезом до живота, стянутый завязками. На шее — цепочки, звенящие, как монеты, на запястьях браслеты холодят кожу. Я босой, чтобы они видели мои ступни, узкие и белые, а еще, чтобы я никогда не бродил по раскаленным пескам вне города.
Женщины ненавидят меня. Их кожа темная, волосы черные, глаза карие и моя белизна раздражает их. Они завидуют, что мужчины тянутся ко мне, и наказывают меня за малейшую ошибку. Вчера Лейла, высокая, с острыми скулами, поймала меня, когда я нечаянно пролил немного воды из кувшина, такой ценной для этих мест. Ее черные волосы были собраны в тугую косу, глаза горели злостью. "Глупая шлюха", — прошипела она, схватила меня за руку и потащила к скамье. Она села, задрав подол своего платья, и перекинула меня через свое бедро, как ребенка. Моя юбка — короткая, красная, шелковая — задралась, обнажая меня, и она ударила. Не по ягодицам, как бьют детей, а прямо по моим яйцам, ладонью, резко и сильно. Боль пронзила меня, как раскаленный нож, я дернулся, но она держала меня за шею, прижимая вниз. Удар за ударом, пока я не начал хрипеть, пока слезы не потекли по моим щекам, а она не остановилась, довольная. "Ты не мужчина, Северный, — сказала она, отпуская меня. — Помни это". Я упал у ее ног на пол, свернувшись, чувствуя, как пульсирует такая хорошо знакомая с моего раннего детства дикая боль, понимая, что для них это не просто наказание — это их способ стирать любые остатки мужественности, что во мне были.
Каждое утро в Эль-Харазе начинается с крика муэдзина, чей голос разносится над городом, отскакивая от песчаниковых стен и теряясь в лабиринте узких улиц. Солнце встает, заливая все золотом, и жара обрушивается, как тяжелый плащ, пропитывая воздух запахом сухой земли и верблюжьего навоза. Я лежу на циновке в углу гарема и читаю свитки, слушая, как женщины шепчутся о чем-то своем за занавесками, их голоса смешиваются со звоном браслетов и шорохом шелков. Комнаты здесь низкие, с потолками из потемневшего дерева, стены покрыты выцветшими узорами, а пол усыпан песком, который заносит ветер через щели в ширмах. Воздух густой, пахнет жасмином и сладким дымом от курильниц, что стоят в углах.
"Ты должен понимать их волю", — давным-давно говорила мне Зайна, бросая в меня очередной свиток — она женщина с длинными черными волосами, лицо у нее сурово, как выжженный песок, а голос низкий, хриплый. Я разворачиваю эти свитки каждый день, чтобы прочитать, пальцы скользят по угловатым знакам, чернила выцвели, но слова режут, как нож. "Итла‘а — раздевайся", — ее голос звучит в мое голове, и я шепчу повторяя, горло саднит от шипящих звуков. "Рукка‘а — на колени", — продолжает она, и я повторяю за ней, чувствуя, как слово впивается в меня. "Хуз фи фуммак — бери в рот", — снова говорит она, а я повторяю. "Истали — ложись", — добавляет она, и я шепчу про себя, впитывая приказ. "Бисра‘а — быстрее. Иркасс — танцуй", — заканчивает она, и я повторяю, пока она не кивает. "Их слова — их воля", — шипит она, "Ты трофей. Учи язык, или сгниешь", — говорит она, сворачивая кнут, и уходит, оставив угрозы.
Днем жара усиливается, солнце висит над городом, как раскаленный диск, и я прячусь в тени гарема, где воздух чуть прохладнее, но все равно тяжелый. Я сижу у стены, поджав ноги, когда приходит приказ. Один из стражников, низкий, с кривыми зубами и запахом чеснока, хватает меня за плечо. "Тебя зовут", — говорит он, и я встаю, поправляя на себе шелка. Он ведет меня через город, мимо базара, где торговцы кричат, размахивая тканями — алыми, синими, с золотыми узорами, — женщины торгуются за специи, их голоса звенят, дети бегают, поднимая облака пыли. Мы останавливаемся у дома на окраине — невысокого, с плоской крышей и стенами из глины, потрескавшимися от солнца. Дверь деревянная, скрипит, когда стражник толкает меня внутрь.
Внутри пахнет маслом, кожей и чем-то кислым, как перебродившее вино. Пол усыпан циновками, стены голые, только в углу стоит сундук, покрытый пылью, и маленький стол с глиняной чашей. Этот мужчина, Рашид, ждет меня — высокий, с длинной бородой, черной, как смола, и руками, покрытыми шрамами от боевых старых ран. Его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Он смотрит на меня, глаза темные и делаем жест подойти поближе. Я подхожу, цепочки на мне звенят, как музыка, шелк шуршит.
"Чужак" — говорит он, голос низкий, хриплы. И я киваю, медленно, опуская взгляд, слыша хорошо знакомое слово. "Кожа как у призрака, глаза, как у неба", — говорит он, подходя ближе, его шаги тяжелые, пол скрипит под его весом. "Да, господин", — отвечаю я тихо, мой акцент режет их язык, слова выходят медленно, и он ухмыляется, показывая зубы. "Как тебя зовут?" — спрашивает он, и я не медля, отвечаю: "Клэй". Он хмыкает, кивает, повторяет: "Клэй. Северный. Подходит тебе", — и обходит меня, его взгляд ощупывает, как молот металл перед ударом.
"Знаешь, что о тебе говорят?" — спрашивает он, наклоняясь ближе, его глаза блестят. "Что?" — отвечаю я, и он ухмыляется шире. "Что ты шлюха. У нас такое — худшее, что может быть. Когда тебя берут, как женщину, это хуже смерти. Позор для любого мужчины. А тебе будто все равно", — говорит он, и я киваю, медленно, без тени стыда. "Я привык с детства. Это вся моя жизнь", — отвечаю на ломанном языке я, и он смотрит на меня, прищурившись, будто видит впервые. "Тебя никогда не учили гордости, да? На севере, мужчины дерутся до смерти, лишь бы не опозориться ни в чьих глазах", — говорит он, и я пожимаю плечами снова. "Не помню севера. Только это место", — отвечаю я, и он хмыкает, откидываясь назад. "Странный ты. Но красивый", — говорит он, и я молчу, чувствуя, как его взгляд ползает по мне, по моей белой коже, по светлым волосам, по цепочкам, что блестят на шее.
"Раздевайся", — говорит он вдруг, тон твердеет, глаза темнеют, и я сбрасывая топ, юбку, остаюсь голым, цепочки звенят, золотые, тонкие, блестят в свете углей, тело мое очень худое, длинное, практически женственное, кожа мягкая, блестит от масла. Он смотрит, не шевелясь, глаза блестят, как раскаленное железо, потом подходит ближе, его тень падает на меня. "На колени", — говорит он, голос хриплый, и я опускаюсь, циновка царапает кожу. Он расстегивает пояс, вытаскивает свой член — толстый, жилистый, с багровой головкой, покрытый венами, пахнущий потом, уже твердый, горячий. "Бери", — рычит он, и я взял его в рот. Его член был горячим, соленым, с резким запахом, и я работал над ним, как учили: губами, языком, пока он не сжал мои волосы, толкаясь мне в горло.
"Смотри", — говорит он, его голос дрожит в полуярости, он кладет руку мне на затылок, сжимает сильнее, я поднимаю глаза и смотрю ему в лицо пока его яйца — тяжелые, волосатые, горячие — шлепают мне по подбородку с каждым движением.
"Глубже", — рычит Рашид, дергая меня за волосы, светлые пряди стекают между его пальцев, и я подчиняюсь, расслабляю горло, принимаю его целиком, чувствуя, как он заталкивает его весь, как член пульсирует у меня во рту, глаза слезятся. Я давился, слюна текла по подбородку, цепочки громко зазвенели на мне.
Он стонет, грубо, хрипло, его бедра дергаются, он кончает — огненная струя бьет в горло, густая, горькая, я глотаю его сперму, давясь, но он выдергивает из меня, хватает член рукой, дрочит над моим лицом, и еще одна струя — липкая, горячая — падает мне на губы, щеки, стекает по шее, пропитывает кожу.
