"Говори, северная собака, говори, что Башар великий воин, Башар победил меня", он водит своим членом мне по губам, размазывая слюну по ним. Я повторяю за ним слова, какие могу и с акцентом.
Он швыряет меня на пол, хватает мои худые ноги, тонкие, как ветки, в свои мускулистые лапы, раздвигает их, грубо входит в меня одним рывком, я кричу, громко, протяжно, боль режет, как нож, его громоздкое тело давит, я стону с каждым толчком, он бьет мне по плечу, кулак оставляет синяк, "Ори, мразь!" — рычит он, я кричу снова, мне страшно, голос срывается, он кусает мне шею, зубы крепко сжимают кожу. Я боюсь его, боюсь, что он сейчас меня убьет, мой зад сильно сжимается от страха, очень больно, туго сдавливаю ему член и он чувствует это, физически ощущает мой страх. Кажется, судя по его хриплым стонам, он доволен и наслаждается этим.
Он хватает цепь, тянет, шея выгибается, я хриплю, он ускоряется, песок дрожит под нами, его член бьет меня внутрь, каждый толчок — как сильный удар, он плюет мне в лицо снова, слюна стекает по щеке, я стону, он наклоняется, хватает мои руки, тонкие и слабые и крепко прижимает, я совершенно беспомощный, он рычит мне прямо в лицо, а в моих глазах видит ужас, мой член совсем сжался от страха и очко туго и больно сжимается пока он меня трахает, мой взгляд мутнеет, все вокруг темнеет, последнее что я чувствую как он кончает внутрь, заливая меня горячей спермой. Я просыпаюсь лежа на полу, мои обнаженные ноги и зад перепачканы в уже остывшей сперме и песке, у моих ног рядом лежат несколько монет.
Вечер приходит, я возвращаюсь в гарем, ковыляя, все тело ноет, новый голубой шелк перепачкан в чье-то крови и песке, цепочки на мне звенят, как похоронный звон. В комнате Фатиха ждет моего возвращения, сидит у очага, где тлеют угли, глаза ее мутные, пальцы пересчитывают монеты, сегодня их больше, наверное теперь я стою дороже, она шипит что-то на своем языке, не глядя на меня, складывает их в сундучок, железо звенит, закрываясь. Женщины готовят еду — лепешки с ягненком пекутся на горячих камнях, жир шипит, капает, пахнет солью и дымом. Специи жгут язык, когда я откусываю кусок лепешки, мясо жесткое, но теплое, я ем медленно, растягивая удовольствие, много есть мне запрещено с раннего детства, надо следить за фигурой. Рядом финики в меду, их сладость сменяет горечь во рту, я долго жую всего пару, слушая, как трещат угли, как женщины шепчутся о чем-то своем, их голоса тонут в шорохах наших шелков. Одна из них, Зайна, разливает чай из медного кувшина, пар пахнет мятой, она ставит чашу передо мной, не глядя на меня, я беру, обжигаюсь, пью маленькими глотками, тепло растекается в груди. У стены стоит кальян, дым вьется, сладкий, с привкусом яблока, Фатиха тянется к нему, затягивается, выпускает облако, что плывет к потолку, тени дрожат на стенах, покрытых трещинами. Скоро время вечерней молитвы. Они очень часто молятся, в любое время, но мне нельзя с ними, потому что я другой. Я не их веры, поэтому и называют меня неверным. Однако хоть я и не понимаю язык их молитв, я все же знаю некоторые детали о Великом Боге. Говорят, в его владения на небесах, попадают лишь те, кто разговаривает на их языке, все остальные или никогда не попадут туда или будут там вечно прислуживать для них. Наверное, после смерти моя жизнь не сильно изменится.
Я молчу, чай допит и кружка остыла в руках, угли трещат, дым вьется, запах ягненка и мяты постепенно пропадают, как и все слова вокруг, словно утопают, как и все в этом песке пустыни. Я смотрю на огонь перед сном, тепло Саида все еще горит во мне, как уголь в этой печи.
Глава Четвёртая:
Солнце ещё даже не поднялось над дюнами, когда шаги Фатихи зашуршали по полу, её тень скользнула по циновке, где я лежал, её цепочки на шее звякнули, когда она наклонилась ко мне. "Вставай, Хозяин зовёт, хочет тебя видеть, шевелись, не заставляй его ждать", — прошептала она, я быстро поднялся, тело все еще ныло после вчерашнего, начал натягивать на голое тело голубой шелк, подарок Саида, который аккуратно лежал рядом свёрнутый, с пятнами на нем, которые как мне кажется, я уже никогда не отмою. Лёгкая юбка, короткая, прикоснулась к коже, топ с вырезом обнимал грудь, завязки закрепляли их на мне. Быстро одевшись перед ней, по её указанию, вышел наружу и следовал за низким стражником с темной коже, сабля на его поясе тускло блестела в утреннем свете. Мы двинулись через двор, где женщины разводили огонь под котлами, их кольца стучали о края посуды, еда уже начинала шипеть в котлах, пар поднимался, густой, с запахом перца и кориандра, но я смотрел только на песок, что хрустел под моими босыми ступнями, стараясь не встречаться с их взглядами.
Меня привели в покои Хозяина, совсем небольшое здание, укрытое за гаремом, где воздух был густым, пропитанным запахом старости, горьких трав, что хранились в глиняных плошках вдоль стен, и смолы, что сочилась из факелов. Кажется, с последнего раза когда я здесь был, здесь все стало ветхим, ткань, некогда багряная, выцвела до почти серого, узоры в виде скорпионов и звёзд стёрлись, будто ветер слизал их за годы, а внутри пол устилали ковры, мягкие, но истончённые, с пятнами от масла и пролитого вина, свет от ламп дрожал, отбрасывая тени на стены, где трещины тянулись, как нити паутины. Хозяин лежал на широких подушках, пропитанных запахом его пота и кедрового масла, тело его было тощим, высохшим, лицо в морщинах, глубоких, как борозды в песке после бури, глаза белёсые, слепые, но смотрели на меня так, будто могли разглядеть мою душу, редкая седая борода, дрожала, когда он кашлял. Я остановился, чувствуя, как шелк прилипает к мокрой спине, цепочки тихо побрякивали нарушая тишину. Услышав их, он махнул худой рукой со скрюченными пальцами и сказал: "Северный, подойди, присядь рядом, хочу рассказать". Я сел на ковёр рядом, пропитавший его песок зашуршал подо мной, он хрипло кашлял, грудь его вздрагивала, а я слушал, как его голос, слабый, как шёпот ветра, тянулся ко мне, полный прошлого, что так долго ускользало от меня.
"Я помню тебя еще совсем маленьким. Тебя привезли сюда, много лет назад, маленький, белый, как слоновая кость, глаза твои огромные, голубые, как северный лёд, который я так давно не видел. Я был тогда крепче, ходил сам, не лежал, как теперь, умирающий", — начал он, и я смотрел на него, чувствуя, как мурашки бегут по телу, а он продолжал, пальцы вцепились в край ветхой подушки. "Твой отец был военачальником севера, огромный, со светлыми волосами, как твои, с длинным мечом, что разил, как сама молния. Он убил и покалечил многих наших лучших воинов в битве. Было это далеко за северными горами, где кровь текла рекой, а снег стал алым. Эта война с тех пор все еще не закончилась, север ещё жив, и мы будем биться, пока один из нас не исчезнет с этой земли", — говорил он, голос его ломался, глаза блестели, слепые, но полные старой боли, и я молчал, слушал, чувствуя, как его слова впиваются в меня. "Малик аль-Кадир, предводитель Аль-Хафир, потерял в той битве любимого старшего сына, обезглавленного твоим отцом, он поклялся ему отомстить. Бросив на это все свои силы, он выследил и жестоко убил его, мать твою передал своим воинам, её насиловали и закололи кинжалами, а тебя, маленького, худого, слабого, завернул в меха, привез сюда, отдал мне. “Убить было мало, я опозорю его род навек, сделаю единственного сына шлюхой для нашего народа, пусть весь его род и сам он на том свете каждый день стонут от стыда и позора", — говорил он, кашель рвал его слова, он сплюнул в миску, слюна была жёлтой, густой, как смола. "Он заплатил, много, и я принял тебя. Передал Фатихе, нарек ей: растите его женщиной, кормите его этими травами. Он обязан жить, обязан служить, это его судьба и месть Аль-Хафир", — добавил он, грудь его поднималась, взволновано, а я думал, как их слова друг другу, такие старые, как эти пески, сделали меня тем, кто я сейчас есть.
Он надолго замолчал, дышал тяжело, грудь хрипела, как старый мех. Отдышавшись, наконец, продолжил: "Вчера ночью ко мне приходил очередной мужчина, торговец Саид, спрашивал про тебя, хотел забрать себе. Но Малик аль-Кадир запретил отдавать тебя кому-либо, его приказ не подлежал сомнению, ты — его трофей, северная шлюха, и никто не заберёт тебя, пока на то не будет его воля. Слова его ударили, как камень в воду, счастье тонуло, я кивнул, молча опуская голову, осознавая, что Малик аль-Кадир — цепь, которую мне никогда не разорвать.
“Сегодня праздник Пути Аш-Шамса, сперва ты будешь помогать муэдзинам в мечети, а после вместе с ними отправишься на совет шейхов, они хотят видеть тебя там. Ступай, не опозорь нас перед ними. Я молча кивнул и встал, стражник повёл меня через город, улицы гудели, верблюды мычали, женщины в покрывалах несли корзины с финиками и гранатами, запах сушеных фруктов смешивался с дымом от жаровен, дети бросали камни в собак, мы дошли до мечети, высокой, из песчаника. Стены её были покрыты узорами солнца и скорпионов, внутри воздух был прохладным, пропитанным ароматами благовоний и воска, пол устилали ковры, выцветшие, с пятнами от колен, медные лампы свисали на цепях, жрецы пели, их низкие и тягучие голоса звучали как заклинания, их молитвы обволакивали меня, как дым от курильниц.
Старый муэдзин подошёл, волосы его были седыми, длинными, как нити серебра, глаза мутные, голос властный, произнес: "Северный, ты знаешь, почему ты здесь?" Я покачал головой, он присел на ковёр, кивнул: "Сядь, слушай". Я сел напротив него, он медленно заговорил о Дин аль-Нур, религии света. О том, как великий Аш-Шамс давным-давно полностью выжег эту землю до песка, чтобы очистить её, после того как северяне согрешили, пролив кровь самых праведных и изгнал их с этих священных земель туда где вечно мерзлота. Рабство — воля Бога. Я должен служить, искупая грехи моих предков. Все его слова впитывались в меня, как вода в песок.
